«Мы, славяне, бесспорно являемся европейцами, но мы разные… отличаемся особым мировосприятием – гораздо более духовным и менее материальным».

Проф. Искра Баева, 9 сентября 2012 г.

 Интервью проф. Искры Баевой для „VIA EVRASIA”, данное доц. к.и.н. Дарине Григоровой и гл. асс. к.и.н. Александру Сивилову 9 сентября 2012 г.

 Д.Г., А.С.: Проф. Баева, какова сегодня, 9 сентября 2012 года, Ваша интерпретация – историографа, политолога, общественного деятеля — и Ваша личная 9 сентября 1944 года? При обсуждении этого события с его свидетелями или его неосредственными участниками – деятелями партизанского движения делились ли они с Вами своими ожиданиями и постигшими их впоследствии разочарованиями в системе социализма?

И.Б.: /1/Так как я в первую очередь историк, то начну с исторической интерпретации 9 сентября 1944 тода. Это одна из дат, оценка которой слишком резко менялась с течением времени, и каждый раз с чисто политической целью. После Второй мировой войны интерпретация 9 сентября принадлежала всецело не историкам, а   политикам. Так не защищенный историческими данными тезис о „социалистическом характере” перемен после 9 сентября,  а также название этих событий „революцией”, которые исходили от руководства БКП,  перекочевали в учебники, и при этом никто не поинтересовался мнением историков.

В конце периода социализма была сделана попытка дать оценку 9 сентября средствами истории: что именно произошло в Софии (насильственный захват власти подобно предыдущих военных переворотов), в стране (пассивность властей и бурная активность части населения), какова была роль военных действий за пределами Болгарии (наметившееся поражение Третьего рейха и выход к Дунаю частей Советской Армии), каким было расположение политических сил в стране, как был образован Отечественный Фронт, каковы были масштабы болгарского сопротивления  и т. п. Но после 10 ноября 1989 года перемены оказались столь лавинообразными, что для спокойного исторического анализа не оказалось ни времени, ни публики, ни желающих им заниматься. Произошло самое легкое – простая смена политических символов, что считалось самым положительное, стало самым отрицательным, и наоборот.

В ходе скоропалительного перенаписания истории в начале 90-ых годов 9 сентября превратилось в „самую черную” дату болгарской истории. Более того, от руководства нашего факультета – ведущего в деле преподавания истории в национальном масштабе – поступило предложение о том, что дата 9 сентября в качестве разграничительной между периодами должна исчезнуть, а начало нового периода следует перенести на 1946 год – год ликвидации монархии. Была еще одна „оригинальная” идея: вообще отказаться от преподавания истории периода после Второй мировой войны. Объяснять, что подобный подход не является историческим, думаю, не стоит, но этот факт свидетельствует как о глубоко укоренившемся в сознании историков рефлексе, так и об их зависимости от политической конъюнктуры.  Но поскольку надежда умирает последней, я надеюсь, что за истекшие 24 года перехода мы изжили этот рефлекс. Хотя и не уверена.

/2/В современной Болгарии дата 9 сентября в официальном календаре отсутсттвует. Она сохранилась  отчасти в политическом календаре „левых”, но даже и в их среде заметно колебание и сообразовывание с конъюнктурой. Я имею в виду двойственное отношение к 9 сентября, проявленное  БСП: с одной стороны, позиция этой партии,  как преемницы БСП, идентична с позицией последней, а с другой,  как член Социалистического Интернационала и Европейской народной партии, она стесняется  отмечать эту дату. Это проявилось в 2004 году, когда БСП в последний момент отказалась проводить подготовленную научную конференцию, посвященную 60-ой годовщине 9 сентября, после того как Народное Собрание приняло осудительную декларацию.

На это решение БСП не повлиял даже тот факт, что декларация носила всецело политический характер и была крайне неадекватна в историческом отношении (позднее это признал даже тогдашний предсезатель Народного Собрания Огнян Герджиков), в то время как задуманная конференция должна была стать профессиональной  и аналитической. Но такова политическая практика. Единственными, кто безоговорочно поддерживает традицию чествования 9 сентября, являются коммунистические партии и группы, однако они воспринимают эту дату без какой бы то  ни было критической рефлексии.

/3/ Что касается моей оценки – первой, нейтральной, то она ясна: 9 сентября 1944 года – это дата, положившая начало совершенно новому периоду истории Болгарии, периоду государственного социализма советского образца. Но, если  я должна ответить на вопрос: хорошо или плохо для Болгарии то, что последовало за 9 сентября 1944 года, то мой ответ не может быть ни коротким, ни однозначным. Болгария в полную силу воспользовалась модернизационным потенциалом этой модели социализма (по Эрику Хобсбому) и ускоренными темпами осуществила  индустриализацию, урбанизацию, социализацию общества – я имею в виду внедрение общего бесплатного образования на всех уровнях, бесплатное здравоохранение и возрастание объемов социальных фондов, используемых для различных общественных инициатив.

На передний план вышли массы, что позволило государству воспользоваться потенциалом всех граждан; но при этом имелись и негативные последствия, некоторые из них мы испытываем до сих пор. С другой стороны, все это было достигнуто путем политического насилия ( правда, подобное насилие не являлось исключением для болгарской истории ХХ века) и в результате предварительного плана, задуманного без согласия населения. Это была типично патерналистическая модель по принципу: мы сделаем для вас добро, пусть даже насильно.

/4/ Что же касается вопроса об отношении участников событий, связанных с 9 сентября 1944 года, — я имею в виду тех, кто боролся против предыдущей власти, то должна сказать, что все они вспоминают этот день как большой праздник, обещавший народу и стране в целом широкие возможности для развития. В то же время те из них, с кем мне приходилось говорить до 10 ноября 1989 года, были настроены довольно критически, обвиняли главным образом Живкова в том, что он надругался над светлыми идеалами. Однако в годы перехода они заняли чисто оборонительную позицию, без никаких исключений указывая на преимущества социализма по сравнению с возрождающимся в довольно уродливой форме капитализмом. По-моему, в период перехода у них просто не было выбора, потому что все остальное означало бы признание, что их борьба и все жертвы были напрасны.

 Д.Г., А.С.: А что осталось от идеализма Гео Милева, Христо Смирненского и Николы Вапцарова? И сохранила ли социальную осязательность болгарская интеллигенция? Не кажется ли Вам, что она смолкла под натиском рынка, осознанно игнорирующего гуманитарность?

 И.Б.: /1/ Думаю, что большое различие между мыслителями и творцами первой половины ХХ века и нынешними – начала ХХІ века — обусловлено полным изменением исторической действительности.Тогдашняя Европа бурлила и клокотала в горниле  политической борьбы, противоречий, столкновений всевозможных новых идей, желания добиться коренных перемен в обществе. Тогда рождались, пленяя массы, великие идеологии, а образованную часть общества волновали не столько проблемы собственного материального положения, сколько судьбы общества и мира в целом. Разумеется, огромную роль в тогдашней атмосфере общественных волнений и гражданской активности сыграли войны, нарушившие покой Европы и поставившие под сомнение европейский гуманизм, — тем самым  европейским и болгарским мыслителям был брошен вызов: как вернуть Европе ее гуманистический потенциал.

Я бы сказала, что болгарские поэты составляли неотъемлемую часть европейского брожения умов и потому они так восторженно приветствовали рождение новых идей: Христо Смирненский – славил победу Октябрьской революции,   Вапцаров – коммунистическую альтернативу,  с той же  непримиримостью к насилию, что и Гео Милев, выступивший против жестокого подавления восстания 1923 года. Многие из них заплатили дорогую цену и даже пожертвовали жизнью, отстаивая занятые позиции, никакие опасности не остановливали ни их, ни их  последователей.  Иными словами – это было героическое время.

 /2/ А каково сегодняшнее? Время потребительства, преклонения перед материальным, приспособления людей слова к новым хозяевам – деньгам и рынку. В связи с поводом нашей встречи – 9 сентября 1944 года – я испытываю искушение сказать, что  „приручение” интеллигенции властями началось еще тогда, в эпоху социализма. Потому что тогда была навязана одна-единственная „правильная” идеология и не было места для идейных споров творцов и мыслителей, перед которыми стоял выбор: приспособиться и быть облагодетельствованными или противостоять и быть преданными забвению. Забвение ожидало и тех, которые в знак протеста покинули страну, ведь примеры успешной интеллектуальной деятельности за границей Цветана Тодорова или Юлии Крыстевой  были всего лишь исключениями, подтверждающими правило, да оно создавалось и не для болгар и не по-болгарски.

После 10 ноября 1989 года плюрализм был возвращен, но только в политику. В обществе и в интеллектуальной среде очень быстро укоренилась новая догма, которая и на этот раз оказалась весьма прагматичной – она связана с рынком и с „доказаным” глобальным господством либерализма. Достаточно вспомнить популярный тезис Фукуямы по поводу „конца истории”, основанный на „окончательной” победе либерализма. Таким образом, переход не привел к возрождению больших идейных споров, он лишь политизировал их и обратил в сторону прошлого. Если к этому прибавить и материальную деградацию интеллигенции, то станет ясно, почему сегодня у нас нет явлений уровня Смирненского, Гео Милева или Вапцарова. Более пожилые писатели и поэты погружены в заботы о средствах существования или в марево воспоминаний, в то время как молодые охвачены постмодернистскими внутренними терзаниями. И потому „хитами” становятся умело сочиненные повествования о преступниках, насильниках или о жизни нуворишей.

 Д.Г., А.С.: Охвачены ли кризисом гуманитарные науки и гуманитарный взгляд на мир   на фоне радикально-религиозного ренессанса, сметающего на все более широком географическом пространстве культуру Просвещения?

 И.Б.: Да, они в кризисе, причем не только в Болгарии, а во всей Европе и во всем развитом западном мире. Кризис болгарской и мировой гуманитарной науки, по крайней мере я так думаю, — это не причина, а следствие утраченной западным миром альтернативы. Идеологии могут представлять собой абстрактную или фальшивую реальность, но они являются двигателями мира, поскольку они единственные могут обозначить какую бы то ни было, пусть даже нереальную перспективу, способную, однако, мобилизовать людей, заставить их к чему-либо стремиться, рисковать, чем-либо жертвовать во имя достижения цели. С окончанием „холодной” войны идеологии исчезли, борьба разных мировоззрений уступила место господству одного-единственного – экономической императивности, согласно которой главным двигателем экономики является потребление, единственный регулятор которого – рынок.

Все остальное было отброшено как неработающее – я напомню, что  понятие „плановая экономика”  непременно сочеталось с прилагательными порядка „нежизнеспособная” или „досрочно обанкротившаяся”. Но с помощью этой новой идеологемы трудно объяснить, каким образом Советский Союз с его нежизнеспособной и досрочно обанкротившейся экономикой победил мощную индустриальную Германию, стал суперсилой не только в военном отношении, запустил первый спутник и первым отправил в космос человека. Или как коммунистический Китай смог превратиться во вторую экономическую силу в мире, несмотря на то, что он сохранил политический контроль над своей капиталистической экономикой.

 /2/ Не хочу быть неправильно понятой: я не считаю, что советский государственный социализм – это образец, способный дать ответ на наши сегодняшние проблемы, он имел огромные недостатки, по причине которых рухнул, правда, не без помощи извне. А хочу сказать о том, что необходимо искать альтернативу либеральному капитализму, причем искать следует в рамках развитого мира. Потому что в остальном мире эта альтернатива уже вырисовалась в виде сомнительного религиозного ренессанса, но нас – европейцев, эта альтернатива не устраивает.

По крайней мере я считаю, что альтернатива должна быть социальной, направленной на создание более справедливого общества, в котором каждый человек, независимо от того, когда и где он родился, будет иметь равные возможности для своего развития и реализации. Я понимаю, какое это трудное дело – восстановление гуманитарного потенциала европейской цивилизации, которая в наши дни всецело подчинена потребительству и принципу конкуренции, согласно которому неудачник обречен на гибель. Но нас не должны останавливать трудности,  возрождение гуманизма должно начаться снизу, с основы – то есть с воспитания будущих поколений. Ответственны за это мы, все те, кто считает, что в обществе есть сферы, которые должны подчиняться не законам рынка, а гуманизму,  идеям, которые завещаны нам Просвещением и которые сделали Европу ведущей не только в материальном, но и в духовном отношении.

 Д.Г., А.С.: В своих монографиях Вы прослеживаете развитие термина „Восточная Европа”. Как геополитическое понятие он перестал существовать после окончания „холодной” войны, но как понятие культурно-историческое все еще остается в силе и заключает в себе своеобразную культуру и отношение к остальному миру. Могли бы Вы сказать, где в настоящее время пролегают  (на востоке) границы Европы и где, по Вашему мнению, место Болгарии в ЕС?

 И.Б.: /1/ Да, я действительно считаю, что Восточная Европа как политическое понятие  не существует со времени окончания „холодной” войны. Последствия развала Восточного блока – все мы испытали это на своем горбу – были как положительные, так и не очень. Одним из положительных последствий можно считать объединение Европы – не только ее западной половины, как это было после окончания Второй мировой войны. Мы – почти все европейские бывшие социалистические страны стали членами Европейского Союза, и снова нас считают Европой. Уточнение „считают” необходимо, потому что географически мы „не покидали” Европу, однако цивилизационно нас не воспринимали как часть Европы на протяжении веков. Сегодня мы „возвратились” в сознание европейцев, но едва ли можем гордиться тем, что в нас видят нищую, вороватую периферию, создающую дополнительные проблемы.

 /2/ Преодоление разъединения, созданного „холодной” войной,  ставит по-новому вопрос о границах Европы. Где проходят они на Востоке, поскольку на Западе граница ясна – это океан?  Какие бы они ни были —  географическими, политическими, религиозными или цивилизационными, что бы мы ни вкладывали в это понятие. Важным является вопрос, касающийся  славян, в первую очередь восточных и отчасти южных, поскольку западные уже удобно пристроились на лоне Запада и нередко даже возражают против того, чтобы их называли славянами.

Я продолжаю считать, что мы, славяне, бесспорно являемся европейцами, но мы разные. В первую очередь это относится к русским, но и все мы, остальные славяне, отличаемся особым мировосприятием – гораздо более духовным и менее материальным,  отличающимся от западного прагматизма, рационализма и логичности. В мировоззрении славян – самой многочисленной этнической общности, придающей облик всем обширным пространствам восточной части континента, намного более весомую роль играют чувства, рефлексы, пренебрежительное отношение ко времени и пространству.Хорошо это или плохо – сказать не может никто, поскольку в истории бывало не раз, что недостатки одного общества становились преимуществами в другом. Важно, что хотя бы в этом отношении для Европы сохранилась некая альтернатива.

Вот почему, думается мне, Европа не имеет границы на Востоке и при определенных обстоятельствах может достигнуть Тихого океана, а может ограничиться и старыми границами империи Габсбургов, именно за такое разграничение ратовал один бывший, ныне уже покойный, восточно-европейский президент.

Где место Болгарии? Там, где определят наши политики и граждане. По моему мнению, для Болгарии было бы лучше всего заниматься сочетанием восточной и западной – европейской — моделей, объединять их, а не разграничивать, потому что в первом случае она может стать мостом взаимопонимания, а во втором – единственно и только периферией.

 Д.Г., А.С.: Каким, по Вашему мнению, было взаимодействие России и Европы в ХХ веке, вплоть до наших дней: если существование СССР заставляло общества западно-европейских стран уделять больше внимания социальной политике, чтобы избежать повторения большевистского сценария, то какими Вам видятся отношения Российской Федерации и ЕС после 1991 года,  не наблюдается ли обратное влияние – навязывание обществу России рыночной политики?

 И.Б.: /1/ Россия и Европа – взгляните, каким несоразмерным выглядит это противопоставление! Одна из них представляет собой континент – разноликий в государственном отношении и многообразный по культурному облику, а другая  формально является государством, которое распростерлось на необъятных пространствах и вмещает в своих границах пестрый конгломерат народов, традиций, верований. Как бы то ни было, отношения между Европой и Россией всегда были сложными, полными опасений, удивления, восхищения, взаимного влияния, зависти, противопоставления.

/2/ Что же касается ХХ века, то я считаю своей обязанностью сказать: то, что произошло в России после 1917 года, является плодом применения европейской идеологии (марксизма), которая в конце 20-ых годов была обогащена евразийскими элементами (правда, тогда их так не называли) с тем, чтобы можно было устоять перед внешними и внутренними опасностями и вызовами. Несмотря на наличие собственных проблем, советский государственный социализм превратился в альтернативу европейской модели – скорее желаемую, чем реальную, но все-таки альтернативу. Этим объясняется сильное советское влияние, оказываемое на послевоенную Европу.

Но налицо  и обратное воздействие: западные модели демократии, а в особенности привлекательные потребительские товары привели к эрозии системы в целом, вызвали к жизни „перестройку” и в конечном счете положили конец этому самому масштабному социальному эксперименту ХХ века. Именно поэтому рождение постбольшевистской России происходило всецело под влиянием западных либеральных идей. Это продолжается до сих пор, несмотря на то, что в начале  ХХІ века Россия стала изменяться политически, но не в сфере экономики, где формально господствует рынок, который, однако, сильно зависит от коррупции и политики, что делает его олигархическим. На эту тему можно говорить долго, но я хочу обратить вимание на другое – на высокие сферы духа.

 /3/ То, что я скажу, относится не только к России, но и к другим постсоциалистическим странам Европы. Мы все вошли в западную систему в период ее вступления в системный кризис. Правда, наступление кризиса было ускорено окончанием „холодной” войны, но он имеет собственную логику, вызванную чрезмерно продолжительным господством экономического неолиберализма, который разъедает общественную ткань западного социального государства. Мое предупреждение касается того, что в первую очередь России, да и нам тоже, наряду с восприятием доказавшей свою успешность западной модели стоит обратиться к собственной идентичности. А если мы этого не сделаем, то не только можем погибнуть вместе с исчерпавшей себя западной цивилизацией, но и лишим ее приемлемой, сугубо европейской альтернативы.

Мне не хотелось бы, чтобы нынешний коммерциализованный потребительский Запад пришел в столкновение с мистифицированным религиозным Востоком без наличия промежуточной альтернативы, которую в состоянии дать европейский Восток. Безусловно,  эта катастрофическая картина содержит преувеличение, но чтобы данное предупреждение было услышано, приходится прибегать к  устрашению. Возможно, это будет воспринято как пессимизм, но по существу завершение моих рассуждений, поводом для которых послужило обращение к поворотной для Болгарии дате 9 сентября 1944 года, является оптимистическим – тем, что есть  шанс рождения новой, гуманной альтернативы.

Перевод с болгарского: Валентины Поляновой

viaevrasia